Театральный институт: абитуриенты глазами педагогов

Буткевич М.М.:Все началось на первом туре приемных экзаменов, тогда, когда…

—… когда я попросил Лену Родионову, после того как она на приличном среднем уровне прочла знаменитую басню И.А.Крылова о синице-поджигательнице: а не могли бы вы, дорогая, показать нам несколько птиц из тех, что прилетели поглазеть, как самонадеянная синица будет жечь море? Лена отошла в самый дальний угол эстрады и полетела оттуда на комиссию мощной и гордой орлицей, затем, отбежав в другой угол, впорхнула на авансцену шустрой и трусливой воробьихой, потом превратилась в жирную голубку и пошло заворковала; комиссия оживилась, а счастливая абитуриентка устроила целый птичий базар: куковали кукушки, рыдали чайки, щебетали ласточки, ухали совы — поджог моря становился событием века.

—… когда Валера Бильченко робко, словно бы извиняясь за свою неуместную наглость, спросил у приемной комиссии разрешения прочесть монолог Гамлета “Что он Гекубе, что ему Гекуба?” и начал читать его: ровно и осторожно, в той ложной бесстрастной и бескрасочной манере а ля Смоктуновский, которая у нас из чистого недоразумения моды считается признаком высокой интеллектуальности, а я, не вытерпев, остановил его и поинтересовался, знает ли он, хотя бы в общих чертах, что такое провинциальный трагик в дореволюционном театре? Тогда молодой интеллектуал, пораженный догадкой о приближении некорректного задания, сообщил с долей брезгливости, что тогдашние трагики наигрывали и, насколько ему известно, наигрывали безбожно, я тут же попросил его начать свой монолог заново именно в знаменитой манере Рычалова; он попробовал, но недостаточно смело, тогда я крикнул: голос! Дайте голос! Он дал, а я потребовал еще и тигриную походку, а затем коронный прыжок Рычалова; абитуриент прыгнул на стол и зарычал, а я, радуясь удаче, стал умолять его: в клочья! Рвите страсть в клочья! Наш Гамлет проснулся, объявился темперамент, прорезался мощный тремолирующий бас — Валера вошел во вкус; дрожали стекла в оконных рамах, звенели металлические детали в лампах дневного света, комиссия рыдала от смеха и тихj сползала под стол; я знаками благодарил разбушевавшегося артиста и просил закончить, но он не мог остановиться: разрешите поддать еще немного — тут совсем небольшой кусочек, — и он продолжал; слетела фальшивая личина наигрыша, осыпалась шелуха пародии, Валерий был теперь предельно искренен, и сразу стало понятно, что он сможет когда-нибудь сыграть знаменитую роль.

— … когда Ира Томилина, прочитав одно из прекрасных цветаевских стихотворений весьма эффектно (скупая, вычисленная и выверенная жестикуляция, несколько механическая, как говорят, сделанная эмоциональность, слегка периферийный блеск формального мастерства), ждала в короткой паузе, чего еще захочет от нее уважаемая комиссия, а я, довольно сильно раздосадованный этой демонстрацией техники, потому что уже на первой консультации почувствовал в молодой актрисе, обладающей прекрасными внешними данными, гораздо более глубокое дарование, начал с садистской безжалостностью информировать членов комиссии о том, что вот, мол, товарищ Томилина и ее муж вместе поступают к нам и, естественно, желают вместе быть зачисленными в институт, но что положение в этом смысле очень неблагоприятное (мест чересчур мало, а желающих чересчур много) и что мы не сможем принять обоих супругов; “товарищ Томилина” побледнела и затаила дыхание — она, вероятно, очень любила своего мужа, но и в институт попасть хотела ничуть не меньше; противоречивые чувства и так раздирали молодую женщину, а мне было мало, я дожал ее до упора, сообщив, что ей, конечно, будет поставлена пятерка, но что это ничего не значит, и она сможет, если сочтет нужным, уступить свое место мужу; наступил шок — краска залила лицо, слезы брызнули из глаз, свергнул умоляющий и укоряющий взгляд; приближалась истерика, но я не дал последней разразиться, я лепетал что-то, умоляя Иру простить мне мою жестокость, извинить мне то, что я превратил экзамен в испытание, в пытку, я клялся ей своей честью, что они будут приняты обязательно оба, как бы ее Юра ни сдавал экзамены, что я уже теперь, заранее допускаю его до коллоквиума без всяких чтений и этюдов, а, главное, я просил ее снова читать Цветаеву — сейчас же, немедленно, не успокаиваясь, без передышки, без пересадки; и она начала читать, потому что она была актриса, и читала она, конечно, прекрасно, и это была грандиозная поэзия, поэзия страсти и ненависти, метафора жизни и смерти. Мы поблагодарили и остановили артистку, я оправдывался, счастливый от того, что эксперимент получился, а Ира плакала, плакала и плакала, не в силах остановиться, но теперь уже от радости и, улыбаясь, махала на меня рукой, не нужно, мол, извиняться, все в порядке, все OK. (Так, готовясь к “Королю Лиру”, еще не зная о нем и его не предвидя, мы учились работать по живому, не боясь причинить себе боль, резать себя без наркоза. Я учил их отвергать анестезию мастерства.)

—… когда я, солидный педагог, набирающий курс, и Володя Гордеев, незначительный претендент, один из нескольких сотен абитуриентов, пытались надуть и обыграть друг друга: первый ход сделал он — явился на экзамен в совершенно непотребном “костюме”: на нем были надеты только старые и драные бумажные джинсы, короткие, с обтрепанной бахромой, маечка-безрукавочка, отслужившая свой век, крестик на тоненьком шнурочке и пляжные резиновые туфли на босу ногу, — наверное, он рассчитывал этим выделиться из толпы, но тут и я сделал свой первый ход — разорался о неуважении абитуриента к комиссии, к экзамену и попросил его удалиться; тогда он стал оправдываться вяло и сбивчиво, а кто-то из абитуриентов подошел ко мне сзади и шепнул на ухо, что Гордеев ночует на вокзале и что его как раз сегодня ночью обокрали, унесли всю одежду; столь необычный и вызывающий сочувствие факт нейтрализовал мое раздражение, тем более что я вспомнил, как сам, приехав поступать в ГИТИС почти тридцать лет назад, ночевал на кафельном полу Казанского вокзала чуть ли не целую неделю; Гордееву разрешили читать; он разволновался и делал жалкие попытки сохранить свое достоинство после изгнания, вместо нормального чтения стихов и басни пускался в независимые философские рассуждения, но пессимистический экзистенциализм с винницким акцентом успеха у комиссии не имел, и вся она единодушно уговаривала меня закончить возню с этим молодым нахалом, я же, раскаиваясь в своей неоправданной и поспешной резкости, хотел выудить из поступающего хоть что-нибудь, говорящее об его актерской одаренности, настырно пытался проникнуть в его человеческую суть, достучаться до его сердца и, конечно, безуспешно — он был наглухо закрыт, глупо и упрямо прикрывался наносным, как мне почему-то казалось, цинизмом: есть ли для вас хоть что-нибудь святое? — сорвался я на педагогическую патетику; нет, —спокойно ответил он, защищая из последних сил свой внутренний мир, но меня уже осенило, я уже понял, что с ним надо делать; я попросил его спеть что-нибудь; что вам спеть? — Ну хотя бы “С чего начинается родина…”; аккомпаниаторша заиграла вступление, отступать ему было некуда, и он запел, тихо-тихо, просто-просто, с такой пронзительной задушевность, что в зале мгновенно воцарилась мертвая тишина и все кроме этой песни перестало существовать, настолько сильной и покоряющей была власть актерского откровения, исходящая от этого оборванного и босого охламона, “а мооооо-жет-о-на-на-чи-нааааааа-ет-ся” — голос его дрожал, а мы все седели и слушали, задерживая вздохи и слезы, потому что сентимент и расхожая лирика были здесь неуместны и мелки, потому что и для нас, “сегодня, здесь, сейчас” пела открытая настежь душа артиста; ему дали допеть до конца, никто не решился перебить, остановить чудо творческого акта; как я ни настаивал на пятерке для данного абитуриента, комиссия не согласилась: все-таки нельзя ведь так одеваться на экзамен, это безобразие, это неуважение… неуважение… неуважение…; ну, бог с ними, он прошел и с четверкой, но каково же было мое удивление, когда поздно вечером, после объявления оценок, Володя Гордеев подошел ко мне извиняться и благодарить, — он был прекрасно одет, в заграничном, почти новом джинсовом костюме, в красивых туфлях, аккуратно причесанный, кажется, даже подстриженный, вымытый и, конечно, счастливый. Между прочим, я тоже люблю хэппи-энды.

М.М.Буткевич: «К игровому театру»

Театральный институт: абитуриенты глазами педагогов

Вениамин Фильштинский: Если бы меня спросили, существует ли модель гармоничного творческого взаимодействия режиссера и актера, момент идеального их содружства, я бы ответил: «Это набор».

Набор нового курса — замечательное дело, замечательный процесс, которому нет аналогов в реальной театральной практике, К сожалению, режиссеры и актеры редко бывают в таком единодушии, в таком обоюдном одновременном желании сделать что-то хорошо, в таком тесном и напряженном творческом контакте, как набирающий педагог и абитуриент. Сам процесс этот похож на работу режиссера с актером. Так же первый дает задание, так же второй стремится его выполнить, Но тут какая-то особая истовая возникает связь, особое взаимопонимание, особое напряжение интуиции с той и другой стороны. Тут не задают лишних вопросов и тут не объясняют слишком долго того, что должно быть понято с полуслова. Абитуриент стеснен своим зависимым положением. А педагогу некогда, ему не до слов. Его интуиция напряжена в стремлении выявить потенциал абитуриента.

Стараются мастера, ведущие прием, с огромной самоотдачей действуют абитуриенты. Казалось бы, такой творческий процесс должен давать очень сильный результат… Кстати, мастер работает не один. Он окружен замечательными советниками, соратниками по будущему классу. Тут и педагоги актерского мастерства, и преподаватели сопутствующих дисциплин: хореографы, речевики, специалисты по музыкальному воспитанию, тут и студенты — режиссеры старших курсов, и выпускники — они тоже помогают… Казалось бы, такое творческое содружество тоже должно сработать на стопроцентный результат… Увы, ошибки, тем не менее, случаются…Что это означает? Что нет объективных законов набора? Может быть… Например, бросается в глаза разноголосица ощущений у разных мастеров… У тебя человек «слетает», а к другому мастеру поступает. Ну, ладно, если он «слетает» с третьего тура, это еще можно понять. Но со второго тура, даже с первого кто-то «слетает» и легко поступает тут же к другому мастеру! Более того, есть случаи, когда абитуриент не проходит в одной мастерской даже отборочную консультацию, т. е. как бы наглядно профнепригоден, но к другому мастеру, тем не менее, попадает…
Или другие странности. Берешь человека после месячных труднейших для него творческих испытаний, а он уходит из института даже не приступив к учебе. Другой начинает вроде бы неплохо учиться, но через две недели уходит в какой-то там рок-ансамбль. Еще вспоминаю… Молодой человек поступил с блеском, причем сам написал так о своем поступлении: «Я мобилизовал все силы, все возможности, я должен был выиграть, должен был доказать, что способен быть актером, я сделал все, что мог. Я цеплялся зубами за каждое задание, ловил каждое замечание и вот — поступил! И теперь я постараюсь оправдать доверие!». И вот этот парень уже в середине первого семестра начал прогуливать, пить… Что это значит? Ведь выбираешь одного из ста. Я сейчас уже не говорю про ошибки, которые обнаруживаются значительно позже… Девушку взяли безоговорочно, с восторгами, а кончила институт — стала продавщицей. Молодой человек учился на актера, а стал заведующим автобазой. Означает ли все вышесказанное, что набор — лотерея? У одной абитуриентки было сходное ощущение. Ольга Р.: «Когда я пришла на отборочный тур, мне не было страшно, и я почти не волновалась. Было очень весело и интересно. Мне казалось, что я не поступаю в институт, а играю в какую-то игру. Например, в кегли. Я — кегля, все абитуриенты — кегли, а все преподаватели — шары. Стою я однажды в коридоре, катится на меня большой шар. Я спрашиваю соседнюю кеглю: «Это кто? А она мне говорит: «Это Галендеев». Я увернулась, а соседку сбили». Значит, игра? Лотерея? Нет, конечно! Ведь если мы даже ошибаемся в пяти случаях из ста, то в остальных девяносто пяти выигрываем. Но чего же нам стоят эти девяносто пять процентов?! И поэтому так хочется в этом полуинтуитивном процессе приема в театральную школу найти закономерности, логику. Чтобы в следующий раз ошибаться меньше.

СТАТЬИ:

Как поступить в театральный институт
Театральный институт: абитуриенты глазами педагогов
Актерские способности. Критерий актерской одаренности
Правильно ли мы говорим?
Что такое «смешно»?
«Цепи кованые»
Капуста – в поисках семантического образа
О «Винограде» Сергея Довлатова
О дегуманизации искусства
Начинающим ораторам: как подготовить публичное выступление